Потом был спектакль. В антракте подхожу к Сергею Юрскому (увидел его еще в зале). Узнав, что Высоцкий берется за постановку, Юрский приятно удивлен, желает удачи. А ведь некогда я пытался такую авантюру "соорудить" с ним, да ничего не вышло, несмотря на помощь В.Я.Мотыля. (В июле 80-го я снова встретился с Юрским, чтобы вручить ему сценарий "Зеленого фургона", на котором будут уже стоять две фамилии соавторов — Володи и моя. Может быть, он еще раз попробует? Нет, он отказался).
Помню, я пожаловался Юрскому, полушутя, конечно, что какой-то тип все время сзади фонариком посвечивает — смотреть спектакль мешает. Юрский страшно удивился:
— Это же Любимов! Он так контролирует спектакль, темп держит.
Вот насколько я был тогда "темным".
После спектакля публика вытекает из театра, а я не спешу. Я уже вроде бы не такой, как все... Приобщенный. Приятно щекочет тщеславие. Юрский прошел в гримерную, наверное, благодарил. В фойе остался я один — торчу в ожидании Высоцкого. Нелепо торчу, неловко.
Владимир выскочил оживленный. Слова восхищения (впрочем, весьма сдержанные, чтобы не выглядеть "гимназисткой", хотя роль сыграна блистательно) он принимает улыбаясь, благосклонно.
— Едем, едем ко мне! У выхода, хотя поздний вечер и декабрь, стоят люди. Подбегают девчушки, суют Володе цветы. Он выслушивает терпеливо, но как-то неохотно, с таким выражением: "Ну, скорее, скорее!"
Усаживаемся в такси: он, Валерий Янклович, представившийся мне теперь как "Валерий Павлович", еще кто-то. Едем.
Разговор идет о фильме.
— Художником возьмем Давида Боровского! — фантазирует Володя. — А вот у меня второй режиссер замечательный...
Речь шла о Валерии Янкловиче, но я, не знавший тогда об их дружбе, сказал довольно бестактно:
— Если не будет второго режиссера студийного, вы погибнете, Володя!
— Да я их, ..., всех передушу! — смеется он. — Они все на меня пахать будут! А? Будут?!
В этом нет позы. И я, знавший степень цинизма пресловутого "среднего звена" в нашем кинематографе, их низкие зарплаты, преданное и одновременно наплевательское отношение к делу, — я вдруг сразу понимаю, что так оно и будет: к Высоцкому пойдут работать все! И не за страх, а за совесть.
У меня с собой чемоданчик — ночной "Стрелой" я еду в Ленинград, там, в Репино, семинар приключенческого фильма (на семинар еду в первый и последний раз в жизни).
— Ничего, ничего, я тебя отвезу на вокзал, — обещает Володя — успеешь!
Всей толпой поднимаемся наверх, к нему. Пальто бросаем в одну кучу на диван. Разбредаемся кто куда по квартире.
— Вот телеграмма Збандута, — показывает он. — Ну, мы знаешь какое дело сделаем! Где сценарий?
Говорят тут все и обо всем. Скоро уже ничего понять нельзя, и сразу само собой естественно получилось у меня — "ты", "Володя", и час, который остался до поезда, уже не час, а так — пятиминутка.
— Все, ребята! — я вскакиваю. — Опаздываю! А то, Володя, едем на семинар?
— Может, поехать? — задумывается он, и тут же: — Нет, не могу...
Я одеваюсь.
— Подожди, я тебя отвезу, — он влезает в рукав дубленки. — По дороге поговорим.
В машине — на вокзал.
— Ну, расскажи о себе, — требует он.
— Да чего рассказывать... К своему однофамильцу отношения никакого не имею (Иван Шевцов — печально известный автор полутора десятков романов, тогда еще, кажется, не ставший членом Союза писателей).
Он смеется.
Работал у Чухрая в Экспериментальном объединении. Сейчас все кончилось.
— А-а... Хорошая была затея, я слышал.
Дальше — провал, не помню, как разговор выскочил на альманах "Метрополь".
— Володя твоя подборка в " Метрополе" производит странное впечатление. Не плохое, нет, но странное. По выбору стихов.
— Да нет, — он не обижается, — там была причина. Мне было важно заявить, что... (вот здесь он сказал очень удачную формулу, которую я, к сожалению, не упомнил. А смысл был таков: "показать, что я есть и есть такой литературный жанр". Он это иначе сказал, и очень точная получилась формулировка, даже красивая).
Другая тема.
— Расскажи про сценарий. Как это все появилось.
Рассказываю, что планировалось на Рашеева, что Рашеев хотел делать мюзикл и говорил, что песни будет писать Юлий Ким, а главную роль сыграет Высоцкий.
— Почему же, если я играю, должны быть песни Кима? — он не обижается, но удивляется. — Ким — это прекрасно, но странный вариант...
И вот уже оживляется:
— Нет, мюзикла не надо! Но нужна компания единомышленников!
От этой мысли он естественно переходит на следующую, но самый этот переход я не помню, а выдумывать не хочу.
— Вот в конце пятидесятых мы жили втроем: я, Вася Аксенов, Андрюша Тарковский... Я тогда в кино за трешку, за пятерку бегал сниматься. Знаешь как песни писал? Ночью вскакивал и сидел до утра, чтобы их порадовать новой (слово "порадовать" он употребил, это помню точно).
Может быть, я что-то не так понял про это общежитие втроем, но имена Тарковского и Аксенова он назвал тогда именно как имена близких друзей, для которых писал первые свои песни.
— Хорошее было время, сказал он. — Ушло...
У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут уже узнали — смотрят.
— В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.
Я позвонил ему из Репино, но он еще не прочитал. Потом на другой день — снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец прочитал.
— Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся — сядем работать!
В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.
Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-черному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер потом кассету. Я же дома только расшифровал ее для работы, там был его живой голос, темперамент, — и это звучало убедительно, а втолкать всё это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном, и при этом почему-то называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращенно начоперот) — начапортом. Все, что было можно, я сначала пытался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я... терялся.
Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина, и — "там мы все сделаем". Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я звонил несколько раз, но ему было не до сценария.
Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока еще в памяти, отчетливо вижу "картину" — так фрагментами и передаю.
Глубокая ночь. Володя угомонился и пошел к себе спать. Я остаюсь за письменным "таировским" столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:
— Ну как?
— Да вот — пишу.
Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю "ветки в костер":
— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.
— Знаешь, а мне надо!
— Ты же пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные. — Я не хочу ему льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.
Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то... не знаю... незащищенность какая-то,— неуверенность... (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда человек умирает, изменяются его портреты. — Прим. 1989 г.)
— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трехсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом... Нет, правда! — тороплюсь я.
Вот его слова:
— Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Поглядел "Словарь русских рифм" (я о таком словаре не знал) — там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле... Актерство, лицедейство — это я не люблю. Ненавижу!!! — вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.